Битва железных канцлеров - Страница 83

– Я тронут, – сказал Горчаков. – Передайте благодарность конгрессу. Но война ограничится порханием бумаг. Потом все бумаги подошьют в дела архивов, а мы, успокоив нервы валерьянкой, приступим к возрождению Черноморского флота.

Когда все бомбы взорвались и осколки пронесло над головой Горчакова, он сел к столу и вдогонку за циркуляром разослал по столицам Европы ответные ноты. В них он решительно подтвердил, что ни при каких обстоятельствах российская нация не откажется от принятого решения!

Твердый тон – это был самый верный тон.

Все попытки давления Горчаков смело отметал.

Англия предложила созвать конференцию.

– Без колебаний, – согласился на это Горчаков. – Но при условии, что конференция не сделает даже слабой попытки сомневаться в суверенности наших прав на Черное море…

* * *

В зале министерства накрыли стол для торжественного банкета. С бокалом шампанского выступил седенький Тютчев:

Князь, вы сдержали ваше слово!
Не двинув пушки, ни рубля,
В свои права вступает снова
Родная русская земля.
И нам завещанное море
Опять свободною волной,
О кратком позабыв позоре,
Лобзает берег свой родной.

Лондонская конференция, как и предвидел Горчаков, превратилась в обычную говорильню; английские дипломаты прочитали Филиппу Ивановичу Брунову нудную нотацию на тему о том, что «вечность» договоров следует уважать. Пока «юркий Дизи» долбил его клювом в темя, Брунов сладко подремывал. Посол в Лондоне был слишком стар, и нотация не подействовала…

Горчаков переживал триумф! Его кабинет был засыпан тысячами телеграмм. Канцлера отовсюду поздравляли с дипломатической победой – во славу отчизны. Писали люди разные – чиновники и педагоги из глухой провинции, восторженные курсистки и офицеры дальних гарнизонов, студенты и артисты, писатели и художники. В театре при его появлении публика встала, аплодируя ему. Горчаков к титулу князя получил приставку – светлейший… Жмурясь от удовольствия, он слушал похвальные стихи в свою честь:

И вот: свободная стихия, —
Сказал бы наш поэт родной, —
Шумишь ты, как во дни былые,
И катишь волны голубые
И блещешь гордою красой.

Здесь тютчевские строчки волна перемывала заодно с пушкинскими, словно гальку на морском берегу.

Севастополь пробуждался от заколдованного сна…

В громадной витрине магазина Дациаро на улице Гоголя был выставлен большой портрет «светлейшего» Горчакова; прохожие останавливались, судачили:

– Горчаков-то… смотри какой, а?

– Старый дядька. Уже слепенький.

– Так что? Гляди, какого дёру всем задал…

Под Парижем без перемен

В обворованном немцами Понт-а-Муссоне царил уже настоящий голод. Штибера навестил племянник маршала Даву, не евший три дня: старый француз выпросил в канцелярии Бисмарка кусок хлеба для своей старой жены. Обозы с провиантом отстали. Бисмарк ехал с герцогом Шверинским и американским атташе Шериданом – тоже голодные как волки. Всевышний где-то послал канцлеру пяток яиц. Зайдя за угол дома, Бисмарк выпил два – сырыми, а три яйца он честно принес на ладони:

– Это вам, герцог, это вам, атташе, а одно мне…

И он с удовольствием проглотил третье!

Через «Вогезскую дыру» немцы уже прорвались к Парижу, а ключ от Парижа, крепость Мец, еще оставался в руках Франции. Было уже холодно, ноги солдат засасывала мокрая глина. Армия маршала Базена, державшая оборону Меца, давно сидела на скудном пайке (каждый день в гарнизоне резали 250 лошадей). Однажды рано утром майор Ганс Кречман увидел, что от фортов Меца едет к ним на лошади юный французский офицер.

– Не стрелять! – скомандовал майор солдатам. – Этот каналья пьян и наверняка едет к нам сдаваться…

Но офицера шатало в седле – от слабости, от потери крови из ран, кое-как перевязанных. Он вскинул руку к кепи:

– Вам со стороны виднее наше положение, так будьте откровенны, майор: можем ли мы еще сражаться?

– Да. Но без успеха, – ответил Кречман.

Офицер снова качнулся в седле:

– Тогда продолжим… нам лучше умереть.

Бисмарк переслал Базену прокламацию, в которой выразил недоверие к генералу Трошю и намекнул, что ему удобнее договориться с Базеном, поставленным еще властью императора. Базен решил, что канцлер поможет ему захватить власть над Францией… Мольтке смеялся: «Мец я не стану трактовать под политическим углом зрения – для меня это прежде всего крепость». Вечером 27 октября Базен сдал Мец с гарнизоном в 173 000 человек. Немцы требовали знамена. Но французы в самый последний момент сунули их в пламя костров. Теперь все кончено. Немецкие войска, избавленные от осады Меца, усилили армию, осаждавшую Париж. Окончания нервов этой войны пучком сходились сейчас в тихом Версале, где на Провансальской улице в доме № 12, под вывеской Norddeutschebundeskan-zlei, лежал под одеялом Бисмарк, «равномерно сохраняя, – как он говорил, – теплоту тела». Версаль настигли жестокие холода, в его улицах бушевали снежные вьюги…

* * *

Офицеры прусского генштаба негласно делились на два ранга – боги и полубоги. Мольтке – уже бог, да еще какой! Но Бисмарк немало терпел от полубогов: генералы не прощали ему, что в 1866 году, после битвы при Садовой, он не дал им вломиться в богатую Вену.

– Но теперь-то пошел он к чертовой матери со своей дурацкой политикой. Прусские интересы разрешит только меч! Бисмарка нельзя допускать к делам войны: что он в ней смыслит? Разве он проливал кровь? Вы говорите – шрам на лице? Так это он неудачно открыл бутылку зубами и порезался…